Костин Сергей - Охотник За Бабочками 2
ОХОТНИК ЗА БАБОЧКАМИ.
ЧАСТЬ 2.
- Летять утки! Летять утки..., - голос Кузьмича вознесся до непереносимо визгливых высот, - ... И-и два-а гуся-я-я!
- Может, хватит, а? - я на секунду вынул палец из правого уха и сделал вежливое замечание Кузьмичу, который развлекал нас песенным образом уже целых четыре часа, - Тошно!
- Тошно, командир, бывает при больших перегрузках, - Кузьмич размял губы, набрал воздух и продолжил: - Летя-ят....
Я заткнул ухо.
В дальних перелетах, конечно, скучно. Но не до такой же степени я оскучнел, чтобы целый день слушать Кузьмичевские завывания. А ему нравится!
Голос, видите ли, у него прорезался.
- Что? - Кузьмич, разевая беззвучно рот, толкал меня в нос, - Ну что тебе?
Кузьмич тщательно проверил состояние моих ушей, открыты ли, и только после осмотра заявил:
- А знаешь ли ты, командир, кто песню эту замечательную сочинил?
- Ты, Кузьмич. Ты, - на все согласен, лишь бы не пел больше.
- А вот здесь ты не прав. С большой буквы не прав, командир. Сочинил ее народ. Давно, правда, сочинил. Но как видишь, песня эта жива.
Давай-ка я тебе напомню второй куплет...
Я ловко поймал неудачно оказавшегося рядом Кузьмича в кулак и стал настойчиво сжимать его маленькое, но очень жизнелюбивое тельце. Но даже из этого, совершенно бесперспективного положения, Кузьмич умудрялся напрягать голосовые связки:
- Эту песню, командир, ты все равно, не задушишь и меня, ты, не убьешь.
- Кто помешает мне? И почему я не сделаю этого? - я злорадно улыбался, наблюдая за перекошенным лицом Кузьмича.
- Потому, что брехло ты, командир, - Кузьмич хрипел и, как мне показалось, даже его крыло, торчащее между пальцев кулака, посинело, - Брехло и трепло!
- Это почему? - мне стало интересно, и я слегка ослабил хватку. Кузьмич не преминул этим воспользоваться и, извернувшись, укусил меня самым бессовестным образом. Естественно, что стерпеть такой наглости, но еще больше боли, я не смог, и выпустил подлеца из железных оков.
Кузьмич, припадая на одно крыло, взмыл к потолку и приземлился на край плафона. Там, изредка бросая на меня недружелюбные взгляды, он стал расправлять помятое крыло.
- Так почему же это я трепло и так далее? - заело меня!
- А потому, что врать больно горазд, - сообщил Кузьмич, присаживаясь, - Я тут давеча в Большой Галактической Энциклопедии поковырялся.
- И что?
- А то! Наврал ты мне про дядю Пушкина.
- Ну-ка, ну-ка! - возмутился я. Меня, все детство проведшего в библиотеке паПА, смеет обвинять какой-то таракан? Ну не таракан, а бабочек, какая разница.
- Никакой он, во-первых, не дядя, - Кузьмич поймал тему и теперь у него это надолго. Пока не выговорится, - У него свой дядя был. Строгий, но справедливый и честный, только болел часто. И не был Пушкин революционером.
И не держит он за пазухой гранату.
- Хм! - сказал я, - А за что же ему тогда памятник поставили? И дорожку из марсианского камня выложили, чтоб травой не зарастала? За глаза красивые.
Гранату он за пазухой держит. Уверен.
- Нет, - Кузьмич покачал головой и поболтал ногами, - Не гранату, а томик стихов. Поэтом он был. Точно. Был он, понимаешь, невольником чести, и погиб от клеветы толпы.
Толпа в то время ни хрена в поэзии не понимала. Как ты, командир.
- Хорошо, - согласился я. С Кузьмичем трудно не согласится, - Пусть поэт. Я же не могу всего знать. И, вообще, ты к чему этот разговор завел?
- А к тому..., - бабочек, позабыв про обиды, спустился вниз и примостился у меня на плече, - Вот песня... Да не буду я петь больше... Ее народ сочинил.
На века.
